«Когда мы втроем стояли в Бабьем Яру, прямо на наших глазах подъехал грузовик и свалил в овраг смердящую кучу мусора. Я был потрясен этим не меньше, чем тем, что на месте казни более ста тысяч детей, женщин, стариков нет не то что памятника, а вообще никакого памятного знака. Мы буквально остолбенели, а грузовики с нечистотами все подъезжали и подъезжали. Меня охватило чувство беспомощности и стыда. Я вернулся в гостиницу и сразу сел писать. За несколько часов написал «Бабий Яр». Тогда был хороший обычай читать друг другу стихи. Когда дописал, позвонил Александру Межирову. Выслушав, он сказал: «У меня перехватило горло. Больше не могу разговаривать». После этого я позвонил Виталию Коротичу, тогда еще он был врачом, и Ивану Драчу, попросил их приехать. Когда я прочитал им стихи, они обняли и расцеловали меня.
На следующий день в Октябрьском дворце (в Киеве) должен был пройти мой вечер. Я решил на нем прочитать только что написанные стихи. А утром ко мне в номер постучались молодая женщина — как потом выяснилось, учительница — и двое ее учеников. «Мы видели, — говорят, — как ваши афиши заклеивают».
Из гостиницы мы вышли вместе и тут же увидели, как действительно рабочие наклеивают поверх моей афиши какую-то другую. Я вернулся к себе в номер и сразу позвонил в отдел культуры ЦК: «В чем дело, как это понимать?». Отвечают: «Эпидемия гриппа». Говорю: «Но что-то я не видел, чтобы заклеивали другие афиши».
А дело было в том, как я догадался, что когда я звонил Александру Межирову и читал «Бабий Яр», все было «где надо» прослушано и записано.
Вечер все-таки состоялся при полном аншлаге. Несмотря на заклеенные афиши, в Киеве очень хорошо работало сарафанное радио. Не только в зале негде было яблоку упасть, но и перед входом стояли люди без билетов, тысячи две, не меньше. Просили выставить на улицу громкоговоритель. К сожалению, не получилось. Я прочитал «Бабий Яр». Очень волновался. А в конце добавил: мне стыдно за себя и нашу страну оттого, что поверх братской могилы насыпают горы мусора. После этого навалилась такая тишина, что я понял — нет ничего громче тишины. Потом слышу — постукивание все громче. Смотрю — это по сцене приближается согбенная старушка с палочкой. Все замерли. Она подошла, поклонилась, взяла мою руку и поцеловала, — мне в жизни никто рук не целовал, — сказав: «Я была в Бабьем Яру». И когда прозвучали эти ее слова, люди вдруг очнулись и раздались громовые аплодисменты». Из воспоминаний Евтушенко. http://www.bulvar.com.ua/arch/2011/38/4e7a498c4aa6c/
|
БАБИЙ ЯР |
||
| Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу. Мне кажется сейчас — |
Я знаю — ты По сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло, что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя «Союзом русского народа»! Мне кажется — я — это Анна Франк, прозрачная, как веточка в апреле. И я люблю. И мне не надо фраз. Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть, обонять! Нельзя нам листьев и нельзя нам неба. Но можно очень много — это нежно друг друга в темной комнате обнять. Сюда идут? Не бойся — это гулы самой весны — она сюда идет. |
Иди ко мне. Дай мне скорее губы. Ломают дверь? Нет — это ледоход… Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно, по-судейски. Все молча здесь кричит, и, шапку сняв, я чувствую, как медленно седею. И сам я, как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я — каждый здесь расстрелянный старик. Я — каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне про это не забудет! «Интернационал» пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам, как еврей, и потому — я настоящий русский! Евгений ЕВТУШЕНКО, 1961 год |