Еврейский календарь

1890, 31 марта — (10 Нисана 5650) Ишув. Неподалеку от Яффы, состоялась церемония закладки железной дороги Яффо-Иерусалим. Далее

Присутствовали почетные гости — турецкие чиновники и офицеры, консулы, богатые и влиятельные арабы, европейцы с семьями из еврейских и немецких поселений. Наконец, появился паша со своей свитой, и некое духовное лицо из мусульман стало зачитывать вслух - важно, с расстановкой, выпевая каждое слово — разрешение султана на строительство железной дороги. Очевидец писал в еврейской газете: "Слушатели — в знак благоговения — по временам слегка вздыхали, покачивая головами, и по окончании чтения развели руками, выражая тем самым крайнее изумление мудростью султана". Паша бросил камень в специально приготовленную яму; над этой ямой зарезали овцу, чья кровь потекла вниз, а поверху возвели постамент с мраморной плитой, на которой было написано по-арабски: "Начато строительство железной дороги в дни правления нашего господина победоносного султана Абад эль-Хамида". Гостям раздавали угощение — кофе, сладости, лимонад и папиросы; "бокалы с лимонадом быстро опоражнивались и вновь наполнялись из большого медного котла... Из одного и того же бокала пили по очереди, один за другим, причем бокалы не только не выполаскивали каждый раз, но не особенно заботились даже, чтобы вылить остатки, — в этом отношении не делали исключения для самого паши". В завершение праздника паша встал около мраморной плиты, заложив руку за борт сюртука, все вокруг застыли в наиболее внушительной позе, и фотограф запечатлел их для потомства. Железную дорогу от Яффы до Иерусалима — восемьдесят семь километров - построили за два с половиной года.

 

1890, 1 апреля — (11 Нисана 5650) Натан Бирнбаум (см. 16 мая), в своем журнале «Зельбстэмансипацион» (Selbstemanzipation) ввёл термин "сионизм".

1890, 14 апреля — (24 Нисана 5650) Первое официальное собрание одесского общества Хибат-Цион (см. 6 ноября и 13 января ). Присутствовали 162 человека, избрали ревизионную комиссию и 5 членов комитета во главе с Л. Пинксером.

1890, 26 мая — (7 Сивана 5670) Цитаты и мнения. Из письма Л. Толстого Ф. Гецу "Я жалею о преследованиях, которым подвергаются евреи, считаю их не только несправедливыми и жестокими, но и безумными".

1890, 12 июня — (24 Сивана 5650) В России при издании нового земского положения определено евреев впредь до пересмотра действующих в них узаконений не допускать к участию в земских избирательных собраниях и съездах, а следовательно, и к выбору в гласные и на земские должности.

1890, 13 июля — (25 Таммуза 5650) В еврейском театре Львова сыграна пьеса И. Л. Ландау «Херодус дер гройсер» («Ирод Великий»). Она имела больший успех, чем спектакли по произведениям Авраама Гольдфадена «Суламифь» и «Бар Кохба», и получила положительные отклики в местной прессе.

1890, 22 июля — (5 Ава 5650) В Цинциннати, штат Огайо, родилась Теда Бара

Теда Бара родилась в Цинциннати в штате Огайо, и тогда ее звали Теодосия (Феодосия) Гудман. Это случилось 29 июля 1890 года. Эта светловолосая девчушка родилась в семье еврея-портного, ее мать была швейцаркой, а вовсе не бедуинской принцессой. Окончив старшие классы, Теодосия решила последовать за мечтой и стать актрисой. Ее первое появление на сцене состоялось в спектакле "Дьявол", премьера которого прошла 18 августа 1908 года в Нью-Йорке. На сцене она играла до 1914 года, когда во время одного из кастингов познакомилась в Фрэнком Пауэллом, режиссером кинокомпании Уильяма Фокса. Потенциал девушки настолько впечатлил Пауэлла, что он немедленно пригласил ее сниматься в его фильме "Пятно". Пауэлл, довольный способностями юной актрисы, убедил Фокса в необходимости дать ей возможность сыграть главную роль в следующем фильме "Жил-был дурак"(A Fool There Was 1915), и именно эта роль стала для Теды счастливым билетом. За несколько месяцев проката фильм принес студии Fox, находившейся тогда не в самом блестящем финансовом положении, 250 миллионов долларов. Пауэлл и Теда вместе придумали ей новое имя, укоротив "Теодосию". Диковинная фамилия "Бара" была "вырвана" из имени ее швейцарского деда, Франсуа Барангера де Коппе. Еще до выхода "Жил-был дурак" кинокомпания Fox сообщила прессе все необыкновенные "подробности" прошлой жизни своей новой звезды. В конце концов, Фокс платил ей целых 150 долларов в неделю и хотел, чтобы его инвестиции окупились с лихвой!. Так Фокс создал первую в истории "сфабрикованную" звезду экрана. Других своих "femmes fatales" Теда Бара сыграла в фильмах "Грех" (Sin, 1915), "Дочь дьявола" (The Devil's Daughter, 1915) и "Женщина-тигр" (The Tiger Woman, 1917) Герберта Бренона. Теда Бара фигурировала в исторических костюмных драмах: она играла Кармен, Даму с камелиями, библейскую Саломею, конечно же, Клеопатру. Женщина-вамп имеет бледное лицо, четко очерченные кроваво-красные губы, темные волосы и густо накрашенные глаза. Последнее было удачной находкой художников по гриму: на протяжении веков женщины красили все, что угодно, - губы, лицо, брови, - только не глаза, но гримеры Теды Бара интуитивно почувствовали, что мистику в ее образе передаст загадочная тень в виде тяжелой обводки вокруг глаз. В 20-е годы этот макияж уже стал классическим: все женщины кинематографа оказались похожи друг на друга, как сестры-близнецы, появляясь на экране с густыми тенями вокруг глаз, строго очерченными яркими губами, которые на экране выглядели черными, и бледным лицом. Так выглядели многие: Пола Негри, Глория Свенсон, в российском кинематографе Вера Холодная. Теда не всегда играла только женщин-вамп. Порой она играла добродетельных девушек, сбившихся с истинного пути. Теда Бара стала первой, кто воплотил на экране образ царицы Египта Клеопатры. Фильм вышел в 1917 году и стал самым знаменитым в ее коллекции. Это был чистый китч: создатели начисто игнорировали в нем историческую достоверность, путая века и даже тысячелетия, наряжая героиню в костюмы Нефертити, в то время как Клеопатра была современницей Римской империи и, соответственно, одевалась и причесывалась по римской моде. Но именно воплощенный Тедой Бара образ повлиял на все последующие экранизации. На пике своей карьеры в 1919 году она снималась в фильмах, производство которых обходилось в 60 тысяч долларов, а сама актриса получала 4 тысячи долларов в неделю. Однако после войны культура поставила крест на теме и образах, которые ранее сама же и превозносила. Популярность фильмов с Тедой начала падать. Кассовые сборы сокращались, она хотела избавиться от своего вампирского клейма, требовала увеличить гонорар до 5 тысяч долларов в неделю. Кинокомпания Fox разорвала с ней контракт. Тогда Теда вернулась в театр, но театральные критики не давали ей покоя. В 1921 году она вышла замуж за Чарльза Брабина, и супруги возвратились в Калифорнию, чтобы он мог снимать фильмы, а она – просто спокойно жить. В 1930-х она участвовала в нескольких театральных постановках и даже написала книгу "О чем никогда не рассказывает женщина", мемуары о своем профессиональном опыте. Книга так и не была опубликована. Теда скончалась от рака желудка 7 апреля 1955 года в Калифорнийском лютеранском госпитале.http://www.liveinternet.ru/community/3210616/post103004250/

 или Теодосия Гудман - знаменитая американская артистка немого кино.

1890, 1 августа — (15 Ава 5650) группой выходцев из Польши, называвшей себя «Менуха ве-нахала», на земле, выкупленной 27 февраля 1890 года И. Ханкиным, основан мошав, который затем превратился в город Реховот. Группа создала еврейское сельскохозяйственное поселение, независимое от администрации барона Э. де Ротшильда — почти единственное в Стране в то время.

1890, 11 августа — (25 Ава 5650) Опубликована книга «Географическая Палестина», написанная майором К. Р. Кондером, представляла собой подробный обзор Палестины. Клод Ренье Кондер служил в Королевском инженерном корпусе, руководил двумя экспедициями в Палестину, что дало ему знания о географии Эрец-Исраэль

1890, 19 августа — (3 Элула 5650) Родился Ицкак Ландоберг (Саде). Военачальник времён Мандата и Войны за Независимость, создатель ПАЛМАХа, первый командующий бронетанковыми войсками ЦАХАЛа. "Он ломал установившиеся стереотипы мышления, выдвигал идеи, которые, несмотря на фантастичность, выдерживали проверку временем" - характеризовал его один из соратников.

1890, 20 сентября — (6 Тишри 5651) Родилась Рахель - ивритская поэтесса.

1890, 29 октября — (15 Хешвана 5651) А. Гольдфаден выступил в помещении львовского общества «Цион» с чтением своих стихов. Через две недели, 10 ноября еврейский поэт был приглашён другим политическим движением «Шомер Исраэль» для проведения такого же поэтического вечера. Поэзия Авраама Гольдфадена в исполнении автора произвела на львовских слушателей большое впечатление и стала своеобразным прологом к его предстоящим театральным выступлениям во Львове.

1890, 12 ноября — (29 Хешвана 5651) В Будапеште родилась Лили Кронбергер (венг. Kronberger Lily), венгерская фигуристка, выступавшая в годы становления женского одиночного катания. На первом Чемпионате мира, на котором официально проводились соревнования среди женщин, в 1906 году, Лили выиграла бронзовую медаль. В 1907 году снова была бронза. Затем она четыре раза подряд (с 1908 по 1911) становилась чемпион-кой мира. В 1911 году Кронберген была первой фигуристкой использовавшей музыкальное сопровождение в произвольной программе. Сделала она это по предложению венгерского композитора Золтана Кодая. Она была первой чемпионкой мира из Венгрии. Умерла 21 мая 1974 года. http://ru.wikipedia.org/wiki/

1890, 10 декабря — (28 Кислева 5651) В газете "Таймс" на английском языке опубликован текст Протеста против преследования евреев в России, составленный русским религиозным мыслителем, философом В. С. Соловьёвым и поддержанным группой русских писателей во главе с Л.Н. Толстым. Текст

«Движение против еврейства, распространяемое русской печатью, представляет собой небывалое прежде нарушение самых основных требований справедливости и человеколюбия. Мы считаем нужным напомнить русскому обществу эти элементарные требования. Их забвение есть единственная причина так называемого еврейского вопроса, а простое и искреннее их принятие есть единственный путь к их разрешению.

1) Во всех племенах есть люди негодные и зловредные, но нет и не может быть зловредного племени, так как этим упразднялась бы личная нравственная ответственность, и потому всякое враждебное заявление или действие, обращённое против еврейства вообще и против евреев как таковых, показывает или безрассудное увлечение слепым национальным эгоизмом, или же личное своекорыстие и ни в коем случае оправдано быть не может.

2) Несправедливо возлагать ответственность на еврейство за те явления в его жизни, которые вызваны тысячелетними преследованиями еврее в Европе и теми ненормальными условиями, в которые этот народ был поставлен. Если в течение многих веков евреев насильно принуждали заниматься одним денежным делом, закрывая для них все другие роды деятельности, то нежелательные последствия такого исключительного направления еврейских сил никак не могут быть устранены дальнейшими стеснениями, которые только увеличивают прежний ненормальный порядок.

3) Принадлежность к семитическому племени и Моисееву закону не представляет собой ничего предосудительного, не может сама по себе служить основанием для особого гражданского положения евреев сравнительного с русскими подданными других племён и вероисповеданий. Так как русские евреи, принадлежащие к известным сословиям, несут одинаковые повинности со всеми прочими представителями тех же сословий, то по справедливости они должны иметь и общие с ними права.

Сознание и применение этих элементарных истин важно и необходимо прежде всего для нас самих. Усиленное возбуждение племенной и религиозной вражды, столь противной духу христианства, подавляя чувства справедливости и человеколюбия, в корне развращает общество и может привести к нравственному одичанию, особенно при ныне уже заметном упадке гуманных идей и при слабости юридического начала в нашей жизни.

Вот почему уже из одного чувства национального самосохранения следует решительно осудить антисемитическое движение не только как безнравственное по существу, но и как крайне опасное для будущности России»

  8 ноября 1890 года министром внутренних дел И.Н. Дурново публикация протеста была запрещена

1890, 14 декабря — (3 Тевета 5651) В Иерусалим в возрасте 24 лет приехал доктор Моше Волох, создатель и первый руководитель больницы Шаарей Цедек. Впоследствии получил звание почётного гражданина Иерусалима наряду с Хаимом Вейцманом, Ицхаком Бен-Цви, Давидом Бен-Гурионом и рабби Иегудой Лейб Маймоном.

1890, 21 декабря — (10 Тевета 5651) Родился Д. Меллер - учёный, один из основателей генетики, лауреат Нобелевской премии.

1891, 3 января — (по ст. ст., по новому 15-го, 23 Тевета 5651) В Варшаве родился советский поэт О. Мендельштам. Отец - мастер-кожевник, мать - музыкант. В детстве готовился стать раввином, в 14 лет даже был отправлен в Берлин, в талмудическую школу, но там читал Шиллера... В 20 лет крестился. Погиб в сталинской тюрьме."Мызнаем истоки поэзии Пушкина и Блока, но кто скажет, откуда донеслась эта новая божественная гармония, которую называют стихами Мендельштама" А. Ахматова.

1891, 15 января — (6 Швата 5651) Еврейским театром Львова под управлением Якоба Бера Гимпля представлена зрителю премьера оперетты «Раби Йозельман», которая прошла с большим успехом.

1891, 27 января — (18 Швата 5651) В Киеве в ассимилированной семье родился И. Эренбург

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ И ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС Принято думать, что есть только два пути окончательного решения так называемого еврейского вопроса (кроме того, конечно, которое предлагал Гитлер): создание еврейского национального государства или ассимиляция. Но человек, о котором пойдет речь в этой статье, всю жизнь придерживался иного взгляда на эту проблему. Он выбрал свой, особый, третий путь. Утверждение это может показаться совершенно беспочвенным. Во-первых, потому что третьего пути вроде бы и в самом деле не существует. А во-вторых, потому что Эренбург (так, во всяком случае, тоже принято думать) всю жизнь был последовательным и убежденным сторонником ассимиляции евреев, растворения их в культуре тех народов, среди которых они живут. Оснований для такого взгляда на эренбурговское решение еврейского вопроса было немало. И основания эти были серьезные. Илья Григорьевич никогда не отрекался от своего еврейства. Он даже на нем настаивал, добровольно взяв на себя (а может быть, это само собой так получилось) роль еврейского печальника, как однажды назвал его Борис Слуцкий: Эти искаженные отчаяньем старые и молодые лица, что пришли к еврейскому печальнику, справедливцу и нетерпеливцу, что пришли к писателю прошений за униженных и оскорбленных. Так он, лежа в саванах, в пеленах, Выиграл последнее сражение. Последняя строчка этого короткого стихотворения многозначительна. За ней - не минутное настроение, а выношенная, продуманная концепция. И неспроста Слуцкий в том своем стихотворении назвал Эрен-бурга не писателем, а - «писателем прошений». Это была не случайная обмолвка. По его глубокому убеждению, именно в этом своем качестве Илья Григорьевич и выиграл свое «последнее сражение». Да, он действительно был «писателем прошений за униженных и оскорбленных». И действительно был едва ли не последним еврей ским печальником и заступником (из тех «лиц еврейской национальности», что еще сохранили какой-никакой официальный статус). Но неизменно настаивая на своей принадлежности к гонимому племени, Илья Григорьевич так же неизменно подчеркивал, что связан с еврейством не той кровью, что течет в жилах, а той, что течет из жил. Формула эта принадлежит Юлиану Тувиму. «Я - поляк, потому что мне нравится быть поляком! - писал он в своем обращении, озаглавленном «Мы - польские евреи», которое Эренбург любил вспоминать и цитировать. - Я - поляк, потому что в Польше я родился, вырос, учился, потому что в Польше узнал счастье и горе, потому что из изгнания я хочу во что бы то ни стало вернуться в Польшу, даже если мне будет в другом месте уготована райская жизнь... Я - поляк, потому что по-польски я исповедовался в тревогах первой любви, по-польски лепетал о счастье и бурях, которые она приносит. Я - поляк еще потому, что береза и ветла мне ближе, чем пальма или кипарис, а Мицкевич и Шопен дороже, нежели Шекспир и Бетховен, дороже по причинам, которых я опять-таки не могу объяснить никакими доводами разума... Я слышу голоса: «Хорошо. Но если вы - поляк, почему вы пишете «мы - евреи»? Отвечу: «Из-за крови». - «Стало быть, расизм?» - «Нет, отнюдь не расизм. Наоборот. Бывает двоякая кровь: та, что течет в жилах, и та, что течет из жил. Первая - это сок тела, ее исследование - дело физиолога. Тот, кто приписывает этой крови какие-либо свойства, помимо физиологических, тот, как мы это видим, превращает города в развалины, убивает миллионы людей и, в конце концов, как мы это увидим, обрекает на гибель свой собственный народ. Другая кровь - это та, которую главарь международного фашизма выкачивает из человечества, чтобы доказать пре-вос-ходство своей крови над моей, над кровью замученных миллионов людей... Кровь евреев (не «еврейская кровь») течет глубокими, широкими ручьями; почерневшие потоки сливаются в бурную, вспененную реку, и в этом новом Иордане я принимаю... кровавое, горячее, мученическое братство с евреями...» Под этими словами Эренбург мог бы подписаться, что называется, обеими руками. Разве только заменив слова «я - поляк» на «я - русский», а имена Мицкевича и Шопена на имена Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Толстого, Чехова... Да он, в сущности, и подписался под этими словами Тувима. Процитировав их, добавил: «Эти слова, написанные кровью, «той, что течет из жил», переписывали тысячи людей. Я прочитал их в 1944 году и долго не мог ни с кем говорить: слова Тувима были той клятвой и тем проклятьем, которые жили у многих в сердце. Он сумел их выразить». Эту клятву и это проклятье он прочел в 1944 году. Но почувствовал то, о чем сказал Тувим, и попытался по-своему это выразить - раньше. (И - сделаем важное уточнение, пока в скобках, - несколько иначе расставив акценты.) Вот короткое стихотворение, помеченное сорок первым годом: Бродят Рахили, Хаимы, Лии, Как прокаженные, полуживые, Камни их травят, слепы и глухи, Бродят, разувшись пред смертью, старухи, Бродят младенцы, разбужены ночью, Гонит их сон, земля их не хочет. Горе, открылась старая рана, Мать мою звали по имени - Хана. Он тоже, говоря словами Тувима, принял в этом новом Иордане «кровавое, горячее, мученическое братство с евреями». Об этом говорят все его стихи военных лет, написанные на так называемую еврейскую тему: Я жил когда-то в городах, И были мне живые милы, Теперь на тусклых пустырях Я должен разрывать могилы, Теперь мне каждый яр знаком, И каждый яр теперь мне дом. Я этой женщины любимой Когда-то руки целовал, Хотя, когда я был с живыми, Я этой женщины не знал. Мое дитя! Мои румяна! Моя несметная родня! Я слышу, как из каждой ямы Вы окликаете меня... Стихотворение называлось «Бабий Яр». Написано оно было в 1944 году. А лет двадцать спустя, в середине 60-х, в Киеве, над Бабьим Яром бушевал, как теперь у нас принято говорить, несанкционированный митинг. Выступал Виктор Платонович Некрасов. - Убивали не только евреев! - выкрикнул кто-то из толпы. - Да, - согласился Виктор Платонович. - Убивали не только евреев. Но лишь евреев убивали только за то, что они евреи. Вот этой, ни на минуту не отпускавшей его мыслью, а лучше сказать, не мыслью, а чувством, пронизаны все «еврейские» стихи Эренбурга военных лет. За то, что зной полуденной Эсфири, Как горечь померанца, как мечту, Мы сохранили и в холодном мире, Где птицы застывают на лету, За то, что нами говорит тревога, За то, что с нами водится луна, За то, что есть петлистая дорога И что слеза не в меру солона, Что наших девушек отличен волос, Не те глаза и выговор не тот, - Нас больше нет. Остался только холод. Трава кусается, и камень жжет. Да, нас убивают только за то, что мы евреи. «Не те глаза и выговор не тот...» Только за это. Эта мысль постоянно сверлит, точит его мозг: В это гетто люди не придут. Люди были где-то. Ямы тут. Где-то и теперь несутся дни. Ты не жди ответа - мы одни. Потому что у тебя беда, Потому что на тебе звезда, Потому что твой отец другой, Потому что у других покой. «Ты не жди ответа - мы одни». Это касается только нас, потому что мы - не такие, как все. Мы - другие. Странно было слышать такое из уст советского поэта. Конечно, Эренбургу (а уж во время войны - особенно) позволялось больше, чем другим. Но эта тема зазвучала тогда - хоть и довольно робко - не у него одного. В 1945 году Маргарита Алигер опубликовала поэму «Твоя победа». И были там у нее такие строки: Разжигая печь и руки грея, Наново устраиваясь жить, Мать моя сказала: - Мы евреи. Как ты смела это позабыть? Героиня в ответ на этот суровый вопрос разражается бурным монологом: Да, я смела! Понимаешь, смела! Было лучезарно все вокруг... Дальше можно и не цитировать. Смысл этого ответа целиком и полностью сводится к тому, что, поскольку вокруг все было лучезарно, то есть поскольку никто ей про ее еврейство не напоминал, то она и имела решительно все основания об этом своем еврействе не вспоминать тоже. Не станем выяснять, действительно ли так уж лучезарно было все вокруг до войны с нацистами, или лирической героине поэмы Маргариты Алигер это только казалось. В данном случае это ведь совершенно неважно. Важно, что она так чувствовала. У нее и в мыслях не было, что она - другая. И вот теперь, когда ей про это напомнили, она в растерянности восклицает: Чем мы перед миром виноваты, Эренбург, Багрицкий и Светлов! Эта поэма - точнее, именно вот эта ее глава - вызвала бурную реакцию советских евреев. Появились разные отклики, самым популярным из которых был стихотворный «Ответ Маргарите Алигер», написанный от имени Эренбурга. Поэма Алигер, как уже было сказано, была опубликована в 1945 году: до запрета на еврейскую тему в печатных советских изданиях оставалось еще несколько лет. Свобода слова в Советском Союзе была тогда, однако, не настолько велика, чтобы этот «Ответ» мог появиться в печати. Это был - Самиздат. Слова этого мы тогда еще не знали, но явление, как видим, уже существовало. Стихотворный «Ответ Эренбурга» Маргарите Алигер распространился со скоростью лесного пожара, и тираж этого самодельного «издания», думаю, не уступал тиражу самой поэмы. Поэтесса, видать, этим свои отрывком попала в нерв, в болевую точку, зацепила какие-то важные струны в сердцах еврейской части своих читателей. «Ответ Эренбурга» был довольно многословен. Написан он был из рук вон плохо: бросалось в глаза, что стихом самодеятельный автор владеет довольно слабо. Да и по смыслу он был весьма далек от того, что мог бы сказать на эту тему - если бы у него вдруг возникло такое желание - сам Эренбург. Из всего этого длинного «Ответа» в памяти моей удержались лишь две строчки. Но к ним, ^в сущности, и сводилось все его, как пишут в школьных учебниках, идейное содержание. Строчки были такие: А я горжусь! Горжусь, а не жалею, Что я еврей, товарищ Алигер! Всем более или менее литературно грамотным читателям было до смешного ясно, что Эренбург ничего подобного сочинить не мог. Начать с того, что Эренбург не раз повторял, что гордиться своей принадлежностью к той или иной национальности по меньшей мере глупо. В том, что ты родился евреем (или русским, или французом, или каракалпаком) , ведь нет никакой твоей личной заслуги. Это все равно, что гордиться тем, что у тебя голубые (или черные) глаза, светлые (или темные) волосы. Но самым нелепым в том «Ответе» было даже не это. Нелепа была сама эта бурная полемическая реакция. Ведь никакого повода для такого ответа - а тем более ответа от имени Эренбурга - поэма Алигер вроде бы не давала. Поэтесса ведь нигде - ни единым словом - не обмолвилась, что жалеет о своей принадлежности к еврейской нации. Она говорила совсем о другом: о том, что великая революция, происшедшая в нашей стране, внушила ей прочную веру в то, что с так называемым еврейским вопросом, с этим вековым проклятьем отныне навсегда будет покончено. И поэтому разразившийся в самой середине XX века Холокост не только потряс ее (как мог он не потрясти!), но явился для нее страшной неожиданностью. Весть о Майданеках, Освенцимах, Треблинках и Бабьих Ярах свалилась на нее как снег на голову... Наивно, конечно. Особенно для всех, кто помнил, что мировая история началась не в 1917 году. Но ведь Эренбург, для которого мировая история (уж точно !) началась задолго до 1917 года, отреагировал на случившееся как будто бы точно так же: Горе, открылась старая рана!.. Стало быть, и он тоже верил, что эта старая рана давно зарубцевалась и никогда уже больше не откроется. Выходит, никакого повода для полемики с Маргаритой Алигер у Эренбурга даже и быть не могло. Да и весь этот «конфликт» между ними, в сущности, не конфликт, а - мнимость. Чистое недоразумение. На самом деле, однако, реакция эта возникла не случайно. И недоразумением она не была. И самиз-датский «Ответ Маргарите Алигер» не зря был подписан именем Эренбурга. Приписать свой ответ именно Эренбургу самодеятельный автор скорее всего решил только лишь потому, что Эренбург был высшим (если не единственным) еврейским авторитетом в стране, и больше некому было дать достойную отповедь «товарищу Алигер». Но у настоящего - не самозванного - Эренбурга тоже нашлось бы, что ответить Маргарите Алигер на эту ее поэму. Во всяком случае, повод для такого ответа у него был. Поэтому нельзя сказать, что, подписав свой «Ответ Маргарите Алигер» именем Эренбурга, самодеятельный автор «ответа» совершил грубый подлог. Этим своим «Ответом» он что-то ухватил, инстинктивно почувствовал, угадал. Не только в раздражившей и возмутившей его (и не его одного!) позиции Алигер, но и в безусловно отличающейся от нее позиции Эренбурга. 2 В одной из глав романа Фазиля Искандера «Сандро из Чегема» рассказывается о еврее Самуиле, которого занесло (куда только суровый ветер рассеяния не заносил евреев) в высокогорный Чегем. Чегемцы, впервые столкнувшиеся с представителем странного народа, живущего не на своей земле, засыпают его вопросами, на которые он отвечает легко, не задумываясь. Но один из вопросов чуть было не поставил его в тупик: «- Ответь нам на такой вопрос, Самуил, - спросили чегемцы, - еврей, который рождается среди чуже-родцев, сам от рождения знает, что он еврей, или он узнает об этом от окружающих наций? - В основном от окружающих наций, - сказал Самуил и добавил, удивленно оглядывая чегем-цев: - Да вы совсем не такие простые, как я думал?..» Вопрос и в самом деле свидетельствует о том, что чегемцы - совсем не такие простаки, какими могли показаться. Этим вопросом они попали, что называется, в самую точку. Ухватили самую суть. Это, на самом деле, очень глубокий, если угодно, метафизический вопрос. Мартин Бубер (в статье «Еврейство и евреи», 1911) приводит слова некоего, увы, неведомого мне Морица Геймана, сказавшего по этому поводу следующее: «То, что еврей, занесенный на необитаемый, непосещаемый остров, представляет себе как еврейский вопрос, только это и есть еврейский вопрос». Предполагается, очевидно, что еврей, оказавшийся на необитаемом и непосещаемом острове, уз-нает (если узнает!) о том, что он еврей, не «от окружающих наций». Во всяком случае, там он уж точно не услышит того, что в обитаемом мире ему приходилось слышать постоянно: Евреи хлеба не сеют, Евреи в лавках торгуют, Евреи рано лысеют, Евреи много воруют... Я все это слышал с детства, Скоро совсем, постарею, Но все никуда не деться От крика: «Евреи, евреи!» (Борис Слуцкий) От всего этого, пожалуй, и в самом деле можно спрятаться только на необитаемом острове. Но если только это считать еврейским вопросом, придется признать, что смысл процитированной Бубером реплики Морица Геймана целиком и полностью сводится к знаменитой реплике персонажа Ильфа и Петрова, утверждавшего, что в Советском Союзе никакого еврейского вопроса нету. «Как это так, - недоумевая спрашивал у него корреспондент иностранной (сионистской) газеты. - Ведь евреи у вас есть?» - «А вот так, - отвечал он. - Евреи есть, а вопроса нету». Но и Мориц Гейман, и цитирующий его Мартин Бубер, судя по всему, тоже уверены, что там, где есть евреи, непременно возникнет еврейский вопрос. Даже на необитаемом острове! Но только там, на необитаемом и непосещаемом острове, этот проклятый вопрос обретет наконец свой истинный смысл. Именно там, освободившись от необходимости стесняться своего еврейства, отрекаться от него («отъевреиваться»), равно как и от противоположного комплекса, проявляющегося в стремлении подчеркивать свою кровную («не той кровью, что течет в жилах, а той, что течет из жил») связь с преследуемым, истребляемым народом, - только там, оставшись наедине с собой, еврей сможет докопаться до своей еврейской сути. Иными словами, только на необитаемом острове пресловутый еврейский вопрос предстанет перед ним как вопрос сугубо метафизический, экзистенциальный. Это отступление понадобилось мне для того, чтобы объяснить, в чем все-таки состояла разница между отношением к «еврейскому вопросу» Ильи Эренбурга и лирической героини поэмы Маргариты Алигер «Твоя победа». И почему я сказал, что самодеятельный автор «Ответа Маргарите Алигер» что-то главное угадал не только в позиции Алигер, но и в позиции Эренбурга тоже. Лирическая героиня поэмы Алигер про то, что она принадлежит к иудейскому племени, узнает «от окружающих наций». На необитаемом и непосещаемом острове она и не вспомнила бы о том, что она еврейка. Эренбург остался бы евреем и на необитаемом острове. 3 Во всем цивилизованном мире слово «еврей» обозначает принадлежность к иудаизму. И только. Еврей, принявший христианство (католичество, лютеранство, православие), - уже не еврей. Так же на это, насколько мне известно, смотрят и в Израиле. Илья Эренбург, не принадлежа к иудаизму, так сказать, конфессионально, ни к какой другой конфессии не примкнул. Хотя однажды он был близок к такому решению. В автобиографии, опубликованной в 1928 году, рассказывая о раннем, парижском периоде своей жизни, он вспоминает: «Предполагал принять католичество и отправиться в бенедиктинский монастырь. Говорить об этом трудно. Не совершилось» («Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков». М.,1928, с. 385). Поскольку «не совершилось», у него остаются все основания продолжать считать себя евреем. Но вся штука в том, что даже если бы это и совершилось, Эренбург (для себя, в собственных своих глазах) продолжал бы не только считать себя, но и на самом деле быть, оставаться евреем. ^Потому что еврей для него - категория не этническая, не конфессиональная и даже не религиозная, а - экзистенциальная. Примерно в то же время, когда он был близок (под влиянием Франсиса Жамма, стихами которого был тогда увлечен) к тому, чтобы принять католичество, вылились у него из души такие стихотворные строки: Евреи, с вами жить не в силах, Чуждаясь, ненавидя вас, В скитаньях долгих и унылых Я прихожу к вам. всякий раз... Отравлен я еврейской кровью, И где-то в сумрачной глуши Моей блуждающей души Я к вам таю любовь сыновью, И в час уныний, в час скорбей Я чувствую, что я еврей! О строке «отравлен я еврейской кровью» уже не скажешь, что речь в ней идет о той крови, «что течет из жил». Нет, это - о той крови, что течет в жилах. Так что же все это значит? Чем была для него и как проявляла себя в нем, в его душе, в его ощущениях, словах и поступках эта «отрава»? Чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к главной - и, безусловно, лучшей - книге Эрен-бурга, к его знаменитому роману «Необычайные похождения Хулио Хуренито». 4 Роман этот замечателен во многих отношениях. Но более всего поражает он сегодняшнего читателя высказанными в нем - на тот момент казавшимися совершенно невероятными, но вскоре сбывшимися - пророчествами. Иные из этих пророчеств были достаточно просты. Но и они поражают. Не столько даже тем, что полностью подтвердились дальнейшим развитием событий, сколько своей потрясающей конкретностью: «- Чтобы не забыть, я заготовлю текст приглашений, а ты, Алексей Спиридонович, снесешь их завтра в типографию «Унион». Пять минут спустя он показал нам следующее: В недалеком будущем состоятся торжественные сеансы УНИЧТОЖЕНИЯ ИУДЕЙСКОГО ПЛЕМЕНИ В БУДАПЕШТЕ, I, КИЕВЕ, ЯФФЕ, АЛЖИРЕ и во многих иных местах В программу войдут, кроме излюбленных уважаемой публикой традиционных ПОГРОМОВ, также реставрирование в духе эпохи: сожжение иудеев, закапывание их живьем в землю, опрыскивание полей иудейской кровью и новые приемы, как-то: «эвакуация», «очистки от подозрительных элементов» и пр. и пр. - Учитель! - воскликнул в ужасе Алексей Спиридонович. - Это немыслимо! Двадцатый век - и такая гнусность! Как я могу отнести это в «Унион» - я, читавший Мережковского ? - Напрасно ты думаешь, что сие несовместимо. Очень скоро, может быть, через два года, может быть, через пять лет, ты убедишься в обратном. Двадцатый век окажется очень веселым и легкомысленным, а читатели Мережковского - самыми страстными посетителями этих сеансов! Видишь ли, болезни человечества не детская корь, а старые, закоренелые приступы подагры. У него имеются некоторые привычки по части лечения... Где уж на старости лет отвыкать!..» Уже одного этого примера было бы довольно, чтобы показать, какая пропасть лежала между Эрен-бургом и Маргаритой Алигер. Да, он тоже был потрясен, когда вдруг открылась эта «старая рана». Но в отличие от Алигер, у него никогда не было ни малейших сомнений в том, что рано или поздно она непременно откроется. Главное, однако, не в этих сбывших пророчествах, которые автор «Хулио Хуренито» вложил в уста своего героя, почтительно именуемого им Учителем. Главное - то, что происходит непосредственно вслед за этим примечательным диалогом Учителя и Ученика: «- Учитель, - возразил Алексей Спиридонович, - разве ев реи не такие же люди, как и мы?.. - Конечно, нет!.. Иудеев можно любить или ненавидеть, взирать на них с ужасом, как на поджигателей, или с надеждой, как на спасителей, но их кровь не твоя, их дело не твое. Не понимаешь? Не хочешь верить? Хорошо, я попытаюсь объяснить тебе это вразумительно. Скажите, друзья мои, если бы вам предложили из всего человеческого языка оставить одно слово, а именно, «да» или «нет», остальное упразднив, какое бы вы предпочли?..» В «игре», затеянной «великим провокатором», участвуют все его ученики - мистер Куль, мсье Дэ-ле, Алексей Спиридонович Тишин, Карл Шмидт, Эрколе Бамбучи, негр Айша и «русский поэт Илья Эренбург«. Каждый из них - не просто представитель той или иной национальности: немец, француз, итальянец, русский... И даже не просто некий национальный тип, вобравший самые узнаваемые черты национального характера немца, француза, итальянца, русского. Уместнее тут было бы другое слово: архетип. То есть - образец, квинтэссенция всех типовых свойств американского бизнесмена, французского рантье, русского интеллигента, итальянского лаццарони... Итак, «игра» началась: «- Начнем со старших. Вы, мистер Куль? - Конечно, «да», в нем утверждение и основа. Я не люблю «нет», оно безнравственно и преступно... Когда я показываю доллары, все говорят мне - «да». Уничтожьте какие угодно слова, но оставьте доллары и «да», и я берусь оздоровить человечество. - По-моему, и «да» и «нет» - крайности, - сказал т-г Дэле, - а я люблю во всем меру. Но что ж, если надо выбирать, то я говорю «да»! «Да» - это радость, порыв, что еще?.. Да! Гарсон, «Дюбоннэ»! Да! Зизи, ты готова? Да, да! Алексей Спиридонович, еще потрясенный предыдущим, не мог собраться с мыслями, он мычал, вскакивал, садился и, наконец, завопил: — Да! Верую, господи! Причастье! «Да»! Священное «да» чистой тургеневской девушки... - Да! Si! - ответил Эрколе. - Во всех приятных случаях жизни говорят «да», и только когда гонят в шею, кричат «нет»!..» Короче говоря, все ученики «великого провокатора», объясняя это разными соображениями и подтверждая разными доводами, отвечают, что если бы из всех слов, какие только существуют в их словаре, им надо было выбрать одно - «да» или «нет», - они решительно выбрали бы «да». Но вот очередь доходит до первого и самого любимого ученика Хулио Хуренито - русского поэта Ильи Эренбурга: «- Что же ты молчишь? - спросил меня Учитель. Я не отвечал раньше, боясь раздосадовать его и друзей. - Учитель, я не солгу вам - я оставил бы «нет». Видите ли, откровенно говоря, мне очень нравится, когда что-нибудь не удается. Я очень люблю мистера Куля, но мне было бы приятно, если бы он вдруг потерял свои доллары... Конечно, как сказал мой прапрапрадедушка, умник Соломон: «Время собирать камни и время их бросать». Но я простой человек, у меня одно лицо, а не два! Собирать кому-нибудь придется, может быть, Шмидту. А пока что я, отнюдь не из оригинальности, а по чистой совести должен сказать: «Уничтожь «да», уничтожь на свете все, и тогда само собой останется одно «нет»! Пока я говорил, все друзья, сидевшие рядом со мной на диване, пересели в другой угол. Я остался один. Учитель обратился к Алексею Спиридоновичу: - Теперь ты видишь, что я был прав. Произошло естественное разделение. Наш иудей остался одиноким. Можно уничтожить все гетто, стереть все «черты оседлости», срыть все границы, но ничем не заполнить этих пяти аршин, отделяющих вас от него. Мы все Робинзоны или, если хотите, каторжники. Дальше - дело характера. Один приучает паука, занимается санскритским языком и любовно подметает пол камеры. Другой бьет головой стенку - шишка, снова бух, снова шишка... Что крепче - голова или стена? Пришли греки, осмотрелись - может быть, квартиры и лучше бывают, без болезней, без смерти, без муки. Например, Олимп. Но ничего не поделаешь, надо устраиваться в этой. А чтобы сберечь хорошее настроение, лучше всего объявить все неудобства - включая смерть (все равно ничего не изменишь) - величайшими благами. Иудеи пришли и сразу бух в стенку. « Почему так устроено ?..» » Монолог Хуренито затягивается еще аж на полторы страницы: чувствуется, что эта тема для него (а вернее, для автора) - из самых больных и самых любимых. Не рискуя длить дальше цитату (она и так слишком затянулась) перехожу сразу к его заключительной фазе: «- Как не любить мне этого заступа в тысячелетней руке? Им роют могилы, но не им ли перекапывают поле? Прольется иудейская кровь, будут аплодировать приглашенные гости, но по древним на-шептываниям она горше отравит землю. Великое лекарство мира!.. И, подойдя ко мне, Учитель крепко поцеловал меня в лоб». Вот оно - кредо Ильи Эренбурга по так называемому еврейскому вопросу. Его путь - ив жизни, и в литературе - был сплошными метаниями, он весь состоял из крутых поворотов и зигзагов. Но этому своему символу веры он не изменил ни разу. Критики (не только литературные) не уставали поносить его за измену прежним идеалам, предательство, многочисленные отречения от того, чему он служил, во что веровал еще недавно. Но самым проницательным из них оказался Виктор Шкловский, который выразился о нем так: «Из Савла он не стал Павлом. Он Павел Савлович». «Павлом» Эренбург становился, увлекаемый самыми разными веяниями нашего бурного века. Но неизменно оставался при этом «Савловичем». Тут, пожалуй, уместно вновь вернуться к той поэме Маргариты Алигер, с которой я начал. Заключая свои горькие размышления на еврейскую тему («Чем мы перед миром виноваты, Эренбург, Багрицкий и Свет-лов!»), ее лирическая героиня восклицает: ^Я не знаю, есть ли голос крови, Знаю только: есть у крови цвет. Этим цветом землю обагрила Сволочь, заклейменная в веках, И евреев кровь заговорила В этот час на разных языках. Речь, понятно, опять о той крови, которая «течет из жил». Точку зрения Эренбурга на этот счет мы уже знаем. Тут у них нет и не может быть никаких разногласий. Но, в отличие от автора этих строк, Эренбург знает, что так называемый голос крови - это тоже реальность, а не фикция. И именно этот голос крови (той, что течет в жилах, а не из жил) и заставляет его соплеменников там, где другие говорят: «да!», упрямо твердить - пусть даже на разных языках - свое вечное: «нет!». На протяжении всей своей жизни Эренбург получал зуботычины, так сказать, с двух сторон. С одной стороны - от антисемитов (что естественно). А с другой - от... чуть было не написал ортодоксальных евреев. В том-то и дело, что не только ортодоксальных, приверженных еврейской религиозной традиции, но и просто национально ориентированных. Помимо всего прочего, еще одним раздражающим моментом тут было отношение Эренбурга к сионизму. Точнее - к идее воссоздания еврейского национального очага, самостоятельного еврейского государства. Идея эта его не только не привлекала: чем-то она его даже отталкивала. Эта «антисионистская» позиция Эренбурга в умах некоторых его критиков прочно связалась с оголтелым антисионизмом официальной советской пропаганды. Но «антисионизм» Эренбурга не имел ничего общего с этой советской идеологической фобией. К мечте о создании «маленького, но своего» еврейского государства Эренбург относился примерно так же, как к еврейской литературе на языке идиш. «Книги еврейских писателей, которые пишут на «идиш», - снисходительно роняет он в статье «Ложка дегтя» (1925), - иногда доходят до нас. Это - книги как книги, нормальная литература, вроде румынской или новогреческой. Там идет хозяйственное обзаведение молодого языка, насаждаются универсальные формы, закрепляется вдоволь шаткий быт, проповедуются не бог весть какие идеи». Можно предположить, что этот снисходительный тон - порождение великодержавного, великорусского шовинизма: с вершины русского Парнаса, где обитают такие гиганты, как Гоголь, Толстой, Достоевский, даже звезд первой величины какой-нибудь там румынской, новогреческой или иди-шистской литературы можно разглядеть разве что в микроскоп. Но естественное предположение это сразу же опровергается следующей фразой: «Может быть, этот язык слишком беспомощен, слишком свеж и наивен для далеко не младенческого народа». Нет, великорусским шовинизмом тут и не пахнет. Это не русская, а именно еврейская гордыня: «Ведь без соли человеку и дня не прожить, но соль едка, ее скопление - солончаки, где нет ни птицы, ни былинки, где мыслимы только умелая эксплуатация или угрюмая смерть. Я не хочу сейчас говорить о солончаках, - я хочу говорить о соли, о щепотке соли в супе... Критицизм - не программа. Это - состояние. Народ, фабрикующий истины вот уже третье тысячелетие, всяческие истины - религиозные, социальные, философские, фабрикующий их миролюбиво, добросовестно, не покладая рук, истины оптом, истины сериями, этот народ отнюдь не склонен верить в спасительность своих фабрикатов», Вон оно как: даже рецептам и программам собственного изготовления еврей так же упрямо твердит свое вечное «нет». И началось это не вчера: «Шестьсот лет тому назад поэт Раби Сан-Тоб преподнес испанскому королю Педро Жестокому книгу, озаглавленную: «Советы». Стихи докучливого еврея должны были утешать короля в часы бессонницы. Книга начиналась следующим утешением: «Нет ничего на свете, что бы вечно росло. Когда луна становится полной, она начинает убывать». Конечно, трудно утешить короля подобными истинами. Однако Педро Жестокий, будучи светским кастильцем, ответил поэту не менее мудрой пословицей: «Как хорошее вино иногда скрыто в плохой бочке, так из уст иудея порой исходит истина». Это показывает, что король не дошел до девятой страницы «Советов» - там он прочел бы нечто весьма подозрительное об устах и вине: «Что лучше? Вино Андалузии или уста, которые жаждут? Глупец! Самое прекрасное вино забывается, а жажда, ничем не утоленная, остается». Мир был поделен. На долю евреев досталась жажда. Лучшие виноделы, поставляющие человечеству романтиков, безумцев и юродивых, они сами не особенно-то ценят столь расхваливаемые ими лозы. Они предпочитают сухие губы и ясную голову. При виде ребяческого фанатизма, начального благоговения еще не приглядевшихся к жизни племен, усмешка кривит еврейские губы. Что касается глаз, то элегические глаза, классические глаза иудея, съеденные трахомой и фантазией, подымаются к жидкой лазури. Так рождается «романти-ческая ирония». Это - не школа и не мировоззрение...» Это - не школа и не мировоззрение. Эта «романтическая ирония» у еврея - в крови. (Чтобы избежать обвинений в расизме, скажем иначе: в генах.) Да, Эренбург действительно без восторга относился к идее создания еврейского национального государства. Но не потому, что был сторонником ассимиляции. Он не стал патриотом Израиля, потому что был и навсегда остался патриотом еврейской диаспоры. Он был убежден, что только в диаспоре евреям дано сохранить свою сущность, свою (воспользуемся словцом современного философского жаргона) экзистенцию. Создав свое государство, они не приобретут, а потеряют. Нет, кое-что, может быть, и приобретут, но потеряют себя. Свою уникальность. Перестанут твердить свое вечное «нет», «нет», «нет», станут - как все! - талдычить: «да», «да», «да». Для тех евреев, которые составят народонаселение этого еврейского национального очага, оно, может быть, было бы не так уж и плохо. Но не дай Б-г, если при этом прекратит свое существование двухтысячелетняя еврейская диаспора. Ведь тогда скептическую еврейскую усмешку сменит ребяческий фанатизм, наивное прекраснодушие, слезливое благоговение... Евреи как этнос, как некая человеческая общность при этом, может быть, даже и выиграли бы. Но каким унылым и тусклым стал бы наш мир без этой исчезнувшей кривой еврейской усмешки: Устала и рука. Я перешел то поле. Есть мУка и мукА, но я писал о соли. Соль истребляли все. Ракеты рвутся в небо. Идут по полосе и думают о хлебе. Вот он, клубок судеб. И тишина средь песен. Даст Бог, родится хлеб. Но до чего он пресен! Это стихотворение Эренбург написал незадолго до смерти. И - вот что удивительно! - не только написал, но и напечатал. (В последнем прижизненном своем собрании сочинений.) Напечатать его в пору самой яростной охоты за сионистскими ведьмами ему удалось не потому, что он как-то там особенно хитроумно зашифровал свою мысль. (Какой уж там шифр: все сказано достаточно прямо.) Просто никто уже давно не помнил, что именно он там когда-то «писал о соли». Вот бдительные редакторы и цензоры и не догадались, без какой соли станет пресным хлеб, который уродится после того, как «соль» истребят окончательно и бесповоротно. Не исключено, что об этом не догадывались и многие читатели. Особенно те, в чьих глазах подлинный облик писателя Эренбурга был заслонен официальным его портретом с многочисленными медалями сталинских и ленинских премий на лацкане строгого двубортного пиджака. (В жизни он любил мятые домашние куртки из мягкого вельвета.) Но сейчас, слава Б-гу, этот парадный портрет, красовавшийся на главной советской Доске почета, мы уже можем сменить другим, настоящим. Чему этой своей статьей я по мере сил и старался способствовать. Бенедикт САРНОВ

 , советский писатель. Не знал языка, в серьёз не изучал еврейскую историю и традиции. Наоборот, в 1919 писал: "Я благословляю Россию, порой жестокую и тёмную, нищую и неприютную! Благословляю не кормящие груди и плётку в руке! Ибо люблю её и верю в её грядущее восхождение... Не потому люблю, что верю, а верю, потому что люблю..."

1891, 9 февраля — (1 Адар-1 5651) Барон Морис Гирш создал благотворительный фонд взаимопомощи для еврейских иммигрантов, которому выделил капитал в размере 493 тысячи долларов

1891, 16 февраля — (8 Адара 5651) Высочайший указ, по которому лица еврейского вероисповедания не могут ни приобретать недвижимых имуществ, ни владеть ими в Финляндии, входившей тогда в состав России.

1891, 17 февраля — (9 Адар-1 5651) Родился Авраам Френкель - израильский учёный-математик. Лауреат Государственной премии Израиля в области науки 1956 года. В 1960 был избран членом Израильской академии наук. Умер 15 октября 1965 года в Иерусалиме.

1891, 1 марта — (21 Адар-1 5651) В России приняты правила с требованиями к хедеру и меламеду. Согласно им, классная комната должна быть чистой, светлой. В ней не имели права проживать меламед и члены его семьи. Занятия должны были проводиться с 9 часов утра до 17 с двухчасовым перерывом. На здании хедера должна быть установлена доска с надписью “Хедер”, с указанием имени меламеда.

1891, 3 марта — Родился Дамаскинос (в мире Димитриос Папандреу, греческий государственный и религиозный деятель, архиепископ. Участник Балканской войны 1912, рядовой. В 1917 ушел в монастырь и принял сан. Принял участие в раздорах между греческими, сербскими и болгарскими монахами после 1 -й мировой войны (кризис возник из-за раздела территории Османской империи). С 1922 епископ Коринфский, с 1938 архиепископ Афинский. В связи с тем что Д. постоянно выступал против режима И. Метаксаса, его избрание было объявлено недействительным, и исполнять обязанности главы Греческой церкви было поручено епископу Триба-зондскому Константину. Д. покинул Грецию и поселился в горном монастыре в Фанеромени. После оккупации Греции германо-итальянскими войсками в июле 1941 вернулся в страну и встал во главе Греческой церкви. Во время оккупации завоевал всеобщую симпатию своими либеральными взглядами и антинемецкими настроениями. В период Шоа противодействовал преследованию евреев и приложил много усилий к их спасению. После освобождения Греции в стране сложилась крайне тяжелая обстановка, осложненная противостоянием левых и правых (монархических) вооруженных формирований. В дек. 1944 начаты переговоры с коммунистическим Национально-освободительным фронтом, который настоял на том, чтобы король Георг II не возвращался в страну до тех пор, пока не будет проведен референдум по вопросу формы правления. На этот период Д. 31.12.1944 был назначен регентом. Пользовался большим моральным авторитетом среди греков. Потерпев провал в попытках сформировать коалиционное правительство из представителей всех главных греческих движений, Д. 17.10.1945 принял на себя обязанности премьер-министра (исполнял их до 1.11.1945). 27.9.1946 Д. провел плебисцит, который показал, что большинство греков высказалось за сохранение монархии. В сент. 1946 в Грецию вернулся король, и Д. сложил полномочия регента. Возглавлял Греческую церковь до самой своей смерти. Умер 20.5.1949 в Афинах. (См 7 октября)

1891, 28 марта — (18 Адар-2 5651) Указ Императора об изгнании

По докладу министра внутренних дел России последовало высочайшее повеление, по которому впредь до пересмотра закона 28 июня 1865 г. воспрещено поименованным в этом законе евреям переселяться из черты еврейской оседлости, а равно переходить из других местностей империи в Москву и Московскую губ., а евреи, там находящиеся, должны выехать оттуда в местности постоянной еврейской оседлости. Начались гонения на евреев. Творилось такое, что глазам не верилось и не описать. Ни один еврей уже не мог чувствовать себя в безопасности. По ночам в дома врывалась полиция, вытаскивала из постели спящих, требуя предъявить право на жительство. Петрункевич рассказывает о вдове с маленьким ребенком, не успевшей еще похоронить скончавшегося после тяжелой болезни мужа: покойный имел университетское образование, поэтому мог проживать в Москве, где и работал банковским чиновником, но его вдова с сиротой с момента смерти главы семьи лишилась права жительства, и их выслали. И это всего лишь один из бесчисленных случаев, слезами и кровью запечатленных в хронике еврейства. Жуткую атмосферу высылки описал еврейский литератор М. М. Долицкий - один из участников Хибат Цион. На евреев устраивали облавы, как на травимых собаками лесных зверей. Многочисленные подручные российского самодержца настигали свои жертвы в любых укрытиях и тайниках, даже в закупоренных бочках и на кладбищах среди могил. Евреи всех слоев и сословий - ремесленники, интеллигенты, ученые талмудисты, торговцы, - унижая свое человеческое достоинство, были вынуждены пресмыкаться перед каждым будочником и дворником, которые выжимали из них все соки, отбирали имущество до последнего гроша, не брезгуя и скарбом бедняков. А когда уже больше нечем было поживиться, выдавали евреев полиции, и та обращалась с ними, как с опасными уголовниками, взломщиками или убийцами: заковывала в кандалы и тысячами отправляла в этап, гнала пешком сотни километров. Немало их погибло в пути. И как водится в таких случаях, еврейская беда отягощалась еще и позором: деморализация охватывала самих преследуемых, начинались наговоры и доносы друг на друга в тщетных попытках спасти собственную шкуру. М. М. Долицкий не обходит молчанием и жестокосердие многих еврейских богачей, обладателей царских ПРИВЕЛЕГИЙ, отвернувшихся от своих несчастных соплеменников и не протянувших им руку помощи

  еврейских ремесленников из Москвы.